Сознание постепенно покидало свою физическую оболочку.

Мне стало казаться, что я – Заводная Птица, лечу по летнему небу, усаживаюсь на ветку какого-то большого дерева и начинаю заводить механизм этого мира. В самом деле, если птица куда-то девалась, должен же кто-то выполнять ее работу – крутить эту штуку. Иначе пружина ослабнет и точное, налаженное устройство в конце концов остановится. Интересно: кроме меня, никто, похоже, не заметил, что Заводная Птица исчезла.

Я попробовал издать горлом нечто похожее на крик Заводной Птицы, но ничего не вышло. Какой-то бессмысленный противный скрежет – такой получается, когда неровные, шершавые поверхности трутся друг о друга. Нет, так кричать умеет только Заводная Птица. Только она может заводить пружину нашего мира так, как нужно.

Птица из меня получилась никудышная – безголосая и ни на что не способная. И все же я решил полетать по летнему небу. Оказалось, это совсем не трудно – поднимаешься в воздух, а там маши себе крылышками под нужным углом да следи за курсом и высотой. Мое тело моментально приспособилось к полету – я парил свободно, без всякого труда, глядя на землю с высоты, привычной для Заводной Птицы. Надоедало летать – усаживался на ветку и сквозь зеленую листву разглядывал крыши домов и дороги, снующих туда-сюда людей. Жизнь шла своим чередом. Жаль только, я не мог видеть со стороны самого себя – ведь мне ни разу не довелось встретить Заводную Птицу, да и как она выглядит, я не знал.

Я пробыл в птичьем облике довольно долго. Сколько – не знаю. Хотя толку от этого ровным счетом никакого не было. Летать, конечно, занятие приятное, но сколько можно? Ведь у меня еще остались кое-какие дела в моем темном колодце. И из Заводной Птицы я опять стал самим собой.

Мэй Касахара снова появилась у колодца днем, в четвертом часу. Когда она откинула половинку крышки, сверху хлынул поток света – лучи ослепительно яркого послеполуденного солнца. Я зажмурился и опустил голову, чтобы привыкшим к темноте глазам не было больно. Стоило только подумать о ярком свете там, наверху, как от слез защипало в носу.

– Эй, Заводная Птица! – раздался голос Мэй. – Ты живой еще, Заводная Птица? Отзовись!

– Живой, – сказал я.

– Проголодался, наверное?

– Есть немного.

– Только «немного»? Значит, до голодной смерти тебе еще далеко. Без еды, если есть вода, люди не скоро умирают.

– Наверное, – ответил я. Гулко отдаваясь в колодце, мой голос звучал очень неуверенно – видно, эхо во много раз усиливало любую интонацию.

– Сегодня утром я разузнала кое-что в библиотеке, – продолжала Мэй. – Почитала про голод и жажду. Знаешь, Заводная Птица, один человек прожил совсем без еды, на одной воде, двадцать один день. Правда, это было давно, в России, во время революции.

– Да ну? – сказал я.

– Вот уж помучился.

– Да уж наверное.

– Он выжил, зато у него выпали все зубы и волосы. Все до одного. Выжить-то выжил, но вот уж кому не позавидуешь.

– Это точно.

– Хотя можно нормально жить без зубов и без волос. Приладил приличный парик, вставил зубы – и порядок.

– Тоже верно. Тем более парики и зубные протезы сейчас гораздо лучше, чем когда была революция в России. Так что теперь, может, будет полегче.

– Послушай, Заводная Птица? – проговорила Мэй, откашлявшись.

– Что?

– Вот если бы люди жили вечно и никогда не умирали… ну, не теряли сил, не старели, не болели и могли жить на этом свете всегда, стали бы они так же серьезно ко всему относиться, как мы сейчас? Ведь мы все – кто больше, кто меньше – о чем только не думаем! Философия, психология, логика… Религия какая-нибудь, литература… Не было бы этой самой смерти, может, не расплодилась бы вся эта заумь – мысли, идеи? То есть…

Неожиданно Мэй прервала свой монолог. Пока она молчала, это ее «то есть» висело в затопившем колодец мраке, как оторвавшийся недовысказанный осколок мысли. Может, ей расхотелось продолжать или понадобилось время, чтобы обдумать сказанное. Я молча, не поднимая головы, ждал, когда Мэй снова заговорит, и тут вдруг до меня дошло, что она без труда может меня убить – было бы желание. Притащит откуда-нибудь камень побольше и скинет на меня. Повторит эту операцию несколько раз – и привет…

– То есть… мне кажется, люди знают, что когда-нибудь умрут, и потому не могут не задумываться всерьез, зачем живут на этом свете. Ведь так? Какой смысл размышлять о жизни, когда знаешь, что будешь существовать вечно? Какая в этом необходимость? Да если б и была такая нужда, все бы как рассуждали? «Времени еще навалом, потом как-нибудь подумаю». Но «потом» может быть поздно. Думать надо прямо сейчас, сию минуту. Может, завтра вечером меня грузовик переедет, а ты, Заводная Птица, денька через три уже будешь лежать в колодце мертвый от голода. Понятно? Никто не знает, что может случиться. Поэтому смерть совершенно необходима для нашей эволюции. Вот так! Смерть – это что-то яркое и огромное, и чем оно ярче и больше, тем сильнее у народа крыша едет от всех этих мыслей.

Мэй помолчала.

– Знаешь что, Заводная Птица?

– Что?

– Ты думал там у себя, в темноте, о смерти? Как будешь умирать и все такое?

– Да нет, – ответил я, замявшись, – особенно не думал.

– Почему это? – с ноткой брезгливости в голосе, словно обращаясь к какому-то чудищу, спросила Мэй. – Почему не думал? Ты ведь уже одной ногой на том свете. Я серьезно, без шуток. Я же тебе говорила: будешь ты жить или умрешь – от меня зависит.

– Камень можешь сбросить, – сказал я.

– Камень? Какой еще камень?

– Пойди поищи камень побольше и сбрось вниз.

– Что ж, можно и так. Тоже вариант, – ответила Мэй, но, похоже, эта идея ей не очень понравилась. – Да, кстати, Заводная Птица, как там костлявая рука голода? Дальше еще хуже будет – вода ведь кончится. Как же ты можешь не думать о смерти? Странно.

– Может, и странно, зато я о другом много думал. Начнет голод донимать по-настоящему – тогда, наверное, задумаюсь и о смерти. У меня есть еще три недели, так ведь?

– Это если вода будет, – сказала Мэй. – Как у того русского. Он вроде был крупным помещиком, и во время революции его сбросили в заброшенную шахту. Он лизал воду, которая выступала на стенах, и благодаря этому выжил. Он, как и ты, был в полной темноте. Только у тебя вода кончается.

– Правда. Совсем чуть-чуть осталось, – признался я.

– Значит, надо экономить. Пей маленькими глоточками. И думай – о смерти, о том, как будешь умирать. Времени для этого еще хватит.

– Интересно, почему ты все время хочешь заставить меня думать о смерти? Никак не пойму, тебе-то что от этого?

– Мне? – изумилась девчонка. – Ничего. Что это тебе взбрело в голову? Ты будешь думать о своей смерти, а мне это без разницы. Жизнь же твоя, и я здесь ни при чем. Просто интересно, и все.

– Любопытно, наверное? – спросил я.

– Вот-вот. Любопытно узнать, как люди умирают, как это вообще – умирать. Вот что любопытно.

Она замолчала, и сразу все окружающее меня пространство, будто специально дождавшись этого момента, заполнила гулкая тишина. Мне хотелось поднять голову и посмотреть наверх – там ли еще Мэй Касахара. Но свет был слишком резким – я боялся, что он выжжет мне глаза.

– Послушай, я хочу тебе кое-что сказать.

– Валяй, – отозвалась Мэй.

– У моей жены был любовник. Скорее всего. Я совсем не замечал этого, но она, живя со мной, уже несколько месяцев спала с ним. Сначала я не мог в это поверить, но чем больше думал, тем больше в этом убеждался. Оглядываюсь назад, вспоминаю разные мелочи, и все становится понятно. Она стала приходить не пойми когда, вздрагивала от моего прикосновения. Но я не обращал внимания, потому что верил ей, не думал, что она может изменить. Мне это просто в голову не приходило.

Мэй хмыкнула.

– И в один прекрасный день жена вдруг ушла и не вернулась. В то утро мы вместе позавтракали, и она ушла на работу, одетая как обычно, с одной сумочкой – только прихватила из химчистки блузку и юбку. Ушла и не вернулась. Ни «до свидания», ни записки. Исчезла… Оставила одежду и вообще все. И мне кажется, она уже не вернется. По своей воле, во всяком случае. Вот так.