Хотя кличка «Нобору Ватая» совсем не подходила нашему коту. Даже в шутку. Уж больно разросся за эти шесть лет настоящий носитель этого имени. Величать так бродягу дальше никак нельзя. Нужно что-то для него придумать, пока он опять не сбежал. Срочно. Что-нибудь попроще, поконкретнее – настоящее новое имя. Видимое, осязаемое. Такое, чтобы от клички «Нобору Ватая» ни воспоминаний, ни отзвука, ни смысла не осталось.

Я поднял с пола тарелку, в которой лежала рыба. Посуда сверкала чистотой, будто ее вымыли и вытерли. Видно, угощение пришлось коту по вкусу. Хорошо, что мне в голову пришло купить макрель как раз перед тем, как эта скотина заявилась домой. Добрый знак – и для меня, и для кота. Назову-ка я его Макрель. Почесывая у кота за ухом, я объявил ему: «Вот так, дружище! Ты больше не Нобору Ватая. Ты теперь Макрель». Я выкрикнул бы эти слова громко, на весь свет, если б мог.

До вечера я просидел на веранде с Макрелью и с какой-то книжкой. Кот спал беспробудно – может, хотел во сне вернуть обратно нечто такое, что было утрачено; его бока поднимались и опускались в такт тихому размеренному дыханию, напоминавшему шум далеких кузнечных мехов. Время от времени я протягивал руку к его теплому телу, чтобы убедиться, что он в самом деле здесь, со мной. Как это замечательно: протянуть руку, коснуться и почувствовать чье-то тепло. Как долго, сам того не замечая, я жил без этих ощущений.

Утром Макрель никуда не делся. Когда я открыл глаза, он спал рядом на боку, вытянув лапы. Ночью он, похоже, просыпался и всего себя вылизал начисто – не осталось ни грязи, ни колтунов, и он вновь сделался прежним пушистым красавцем. Подержав немного Макрель на руках, я угостил его завтраком, сменил воду в миске. Потом отошел подальше и позвал: «Макрель!» На третий раз кот повернулся в мою сторону и тихонько мяукнул в ответ.

Надо было начинать новый день. Я ополоснулся под душем, выгладил свежевыстиранную рубашку, летние брюки и новые кроссовки. Хотя небо затянули облака, было не холодно: я решил обойтись без пальто и облачился только в толстый свитер. Доехав на электричке до Синдзюку, прошел подземным переходом до площади у западного вестибюля вокзала и уселся на любимую скамейку.

Моя новая знакомая явилась сразу после трех. Увидев меня, не выказала никакого удивления. Я тоже отреагировал на ее появление спокойно. Мы будто договорились встретиться заранее и даже не поздоровались. Я лишь чуть поднял голову, а она едва заметно улыбнулась при виде меня.

Одета она была по-весеннему: оранжевый топ из хлопка и узкая юбка цвета топаза; в ушах – маленькие золотые сережки. Сев рядом, как обычно, достала из сумочки «Вирджинию Слимз», молча взяла сигарету и поднесла к ней миниатюрную золотую зажигалку. На этот раз закурить мне уже не предлагала. Сделав с задумчивым видом две-три неторопливые затяжки, она вдруг бросила сигарету на землю, как бы желая проверить, действует ли еще сегодня закон всемирного тяготения. Потом легонько дотронулась до моего колена и со словами: «Пойдем со мной», встала со скамьи. Я потушил ногой брошенный окурок и поднялся следом. Подняв руку, она остановила проезжавшее мимо такси и села в машину. Я последовал за ней. Женщина четко назвала водителю адрес на Аояме и, пока мы добирались туда по запруженным улицам, не проронила ни слова. Я рассматривал в окно Токио и по дороге от западного вестибюля Синдзюку до Аоямы заметил несколько новых зданий, которых прежде не видел. Женщина тем временем писала что-то маленькой золотой ручкой в извлеченном из сумочки блокноте, периодически поглядывая на часы, словно проверяя. Часы – тоже золотые, с браслетом. Похоже, все эти мелочи, которые она носила и имела при себе, были из золота. А может, в золото обращалось все, к чему она прикасается?

Женщина привела меня в один бутик на Омотэ-сандо [ 54 ], где продавались вещи известных модельеров, и выбрала для меня два костюма – серый с синевой и темно-зеленый, оба из тонкого материала. Модные – в таких в юридическую контору не походишь – и стоили немало, сразу видно. Ничего объяснять она не стала, да я и не требовал объяснений, делал, что говорят, и все. Это напомнило мне фильмы «интеллектуального кино», которые я смотрел в студенческую пору. В них никогда ничего не объяснялось: считалось, что объяснения помешают воспринимать реальность в том виде, как она в этих фильмах представлена. Вполне допускаю, что такой взгляд на вещи имеет право на существование, но мне как человеку живому, из плоти и крови, соприкосновение с этим миром казалось непривычным и удивительным.

Сложения я самого обыкновенного, среднего, так что подгонять одежду по размеру, за исключением длины рукавов и брюк, мне не нужно. Женщина подобрала три сорочки и к ним в тон – три галстука, добавив к этому пару брючных ремней и полдюжины носков. Расплатившись кредитной карточкой, попросила доставить купленные вещи ко мне домой. Видимо, в голове у нее уже сложилось четкое представление о том, какую одежду и как я должен носить, поэтому выбор вещей времени почти не занял. Я бы ластик в магазине канцтоваров дольше выбирал. При всем при том нельзя было не признать, что у нее великолепный вкус. Сорочки и галстуки, на которые она указывала, почти не задумываясь, по цвету и фасону подходили идеально, словно их выбирали долго и тщательно, и сочетания получились весьма оригинальные.

Потом она повела меня в магазин обуви, где купила под костюмы две пары туфель. На это тоже много времени не ушло. Опять кредитная карточка и распоряжение отвезти покупки ко мне. Может, и не следовало специально договариваться о доставке на дом двух пар обуви, но, похоже, такова была ее манера: быстро выбрать то, что нужно, заплатить по кредитке и попросить доставить на дом.

Потом мы пошли покупать часы. Там все повторилось. Она приобрела классные модные часы с ремешком из крокодиловой кожи, здорово подходившие к костюмам. И на эту операцию времени мы почти не потратили. Стоили часы тысяч пятьдесят – шестьдесят. Мои были из дешевой пластмассы и, судя по всему, не очень ее устраивали. Часы, по крайней мере, на дом доставлять она не просила. Их упаковали, и она молча вручила коробочку мне.

Следующим пунктом программы стал мужской салон красоты. Помещение больше напоминало танцкласс – просторное, с блестящим деревянным полом и огромными зеркалами во всю стену. В салоне было пятнадцать кресел, и мастера с ножницами и щетками для волос курсировали по залу, подобно кукловодам. Тут и там стояли горшки с растениями, из закрепленных на потолке черных динамиков «Боуз» тихо лилась музыка – Кит Джарретт выдавал на пианино одно из своих бессвязных замысловатых соло. Меня сразу проводили в кресло – наверное, женщина во время нашего похода по магазинам откуда-то сделала предварительный заказ. Она подробно объяснила худощавому мастеру, что со мной нужно делать. Видно, они были знакомы. Мастер принялся выполнять полученные инструкции, поглядывая на меня в зеркало с таким выражением, точно видел перед собой полную миску волокнистых стеблей сельдерея, которые ему предстояло съесть. Лицом он походил на молодого Солженицына.

– Вернусь, когда ты закончишь, – сказала ему женщина и удалилась легкой и быстрой походкой.

Парикмахер работал молча, раскрывая рот только по необходимости: «сюда, пожалуйста», – чтобы вымыть мне голову, «извините», – смахивая напбдавшие после стрижки волосы. Когда он отходил от меня, я всякий раз трогал пятно на правой щеке. Людей в салоне было много, они отражались в висевших по стенам зеркалах. Среди них я обнаружил и себя вместе с красовавшейся на лице ярко-синей отметиной. Она уже не казалась мне безобразной или нечистой. Пятно – часть меня, то, с чем надо смириться и жить. Время от времени я чувствовал на нем, на его отражении чьи-то глаза, но понять, кто смотрит, было невозможно: слишком много фигур мелькало в зеркалах. Я лишь ловил на себе чужие взгляды.